эстетика классического борделя




	ЭСТЕТИКА КЛАССИЧЕСКОГО БОРДЕЛЯ B Великом Борделе Шумера и Аккада возвышалась и владычествовала Иштар. Ах, Белла, чего только не происходило с этой несчастной! Изначально обделенная какими бы то ни было божественными свойствами, она роптала. Тогда отец мира и богов, который, наверняка, смутно тяготился этим своим отцовством, но был глубоко опьянен сумасшедшей красотой содеянного,— ввел некое новое амплуа. И он сделал маленькую грустную богиню амфорой своего одиночества, тайной лютой вражды с Мирозданием. И он сделал ее источником той сладкой силы, что спасала мир от гибели. Изливаясь и насыщая собою плоть Космоса, она влекла Креатора к его же соб¬ственному творению. Нет, он не желал трезветь. Наперекор всем этим вечно брюхатым богиням-матерям, чьи груди свисали до пупка, а лона напоминали смердящие колодцы, он ввел амплуа Блудницы: одинокой, враждебной и влекущей. Она одевалась у Луны, всегда легко и немного печально, в мерцание, прохладу, шелест. Ее единственным украшением была ясная зеленая звезда, которую она носила по утрам. Эту изысканную профессионалку пользовала добрая половина месопотамского пантеона, но она сохраняла какую-то девичью страсть к иррациональным авантюрам. Зачем она украла Книгу Судеб и, приняв семь битв, все же всучила ее этим скотам, не оставившим после себя ничего, кроме грязных культов и скучной амбарной клинописи? Зачем покинула своего возлюбленного Думмузи, нежного бога-пастуха, и в самый разгар их священного романа отправилась скитаться в Страну Без Возврата, откуда вызволял ее все тот же хмельной Демиург, посредством воды и травы жизни? Непостижимая прихоть. Делирий. Зачем, вернувшись, обрекла любимого на смерть? О, жестокость Борделя! Одинокая и скорбящая, она имела развратнейших в мире жриц, ей в жертву приносили девственность и оскопляли себя, ей поклонялись вольные гетеры, проститутки и мальчики для любви. Гильгамеш отверг ее, а некий смертный садовник изнасиловал спящей. Помниться, воды в источниках стали тогда красными. И деревья сочились кровью. Нам пора, и безусловная линеарность классического духа требует от нас остановки в Египте. Но разве Вас не тянет в Китай? Ненадолго, конечно, потому что, если мы позволим себе хоть немного углубиться в упоительные подробности здешнего Эроса, если только наши пальцы скользнут вниз по этому шелку к сокровенному трепету розовых пионов, к листве из светлого нефрита... или это застежки?... О-о-о... я знаю, как была неправа, я знаю, как Вы обмануты, я знаю, какой долгой будет теперь эта остановка... но, умоляю Вас,... ширму!... И вновь история, хронология, достоверность требуют от нас невозможного. Белла, Вы хотите в Индию? Оставим тенистый павильон для того, чтобы обнаружить себя приплясывающими в свите Радхи, плетущими венки, водящими хороводы и раздвигающими бедра навстречу этому посиневшему от секса флейтисту — что может быть глупее? К тому же я не вполне уверена в безобидности столь резкого перехода от опиума к Соме. Впрочем, мы немедленно покидаем эту лаковую курильню, шкатулку со стонами и учащенным дыханием, ловушку для содроганий. Нет, мы не выдержим больше и полумига внутри этого розового фонаря, в котором медленно истлевают пионы, крылья бабочек и наша кожа. Прочь хронологию! Чего-нибудь ледяного! Может быть немного средневековья? Японского, разумеется. Перебирать хрустальные четки. Глядеть в зер¬кальце на свое набеленное лицо, не моргая, без улыбки. Выщипывать брови серебряными щипчиками. Пить хризантемовое вино в пору Девятой Луны. Угадывать правую половину иероглифа по левой. Ждать за бамбуковыми занавесями, когда в сумерках внесут зажженные светильники. Провожать благородного гостя в предрассветном сиянии. Слушать кузнечиков. Вглядываться поздней осенью в сверкание росы на мелком тростнике. Читать письмо, привязанное к цветущей ветви. Пять строк. Взять в руки цитру, но задуматься и уронить на нее рукава... Ибо, что касается эстетики и нравов Высокого Борделя, то они обнаруживают поразительное сходство именно с этими картинками на веерах, тогда как мо¬тивы гарема, в сущности, глубоко чужды им. Так какого же черта Вы курите этот кальян! Теперь Вас будет завораживать все сверкающее. Позолота, пруды из ртути, мозаики Дамаска. Гурии в шальварах. Опомнитесь, Белла! Они — пустоцветы, лишенные завязи, этого маленького крепкого бубона. Не опыленные пчелами Персефоны, шмелями Зла, не опаленные пороком. Эта нежность затвержена наизусть, эту геометрию страсти можно прописывать вместо снотворного завсегдатаям «шикарных местечек» и первых синематек. Покорствующие одалиски. Безмолствующее кино. Но как горит на солнце византийская смальта — белые, золотые, пурпурные, бирюзовые кубики! И, если сложить из них иные узоры, если разрушить затейливую симметрию, изломать тайнопись любовных ритмов... В Париж мы возвращаемся больными. Изо всех сил стараемся не огорчать таможенника, но думаю, нас выдают зрачки и характерная дрожь в руках. Речь замедленна, координация нарушена, плавность движений несколько нарочита. Не кажется ли Вам, что эта истома вносит диссонанс в общую направленность, откровенно вредит некоему стилистическому единству. Восток должен быть оставлен без сожалений. И поэзия вольных перечислений вместе с ним. Милая Белла, не будьте слишком нежны с натурщиками, Вам следует вести себя строже, старательнее скрывать этот катастрофический недостаток цинизма. Помните, Бордель превыше всего! Лечиться будем кокаином и классикой. Жить — открыто. Давать балы. По утрам принимать барышень из хороших семей и потихонечку спаивать их, полегонечку совращать. —... Ах, милое дитя, ваш кофе верно совсем остыл, может быть немного шампанского?... —... Какие чудесные кружева, как они под-, черкивают свежесть форм... —...а эти ботинки — не слишком ли туго они зашнурованы? Они, должно быть, чуть выше щиколоток?... как, до коленок?!... Покажите! Но обещайте мне — на увеселительную прогулку, в ресторан, в Оперу —только вдвоем. Да и как нам быть врозь, с нашими-то воспоминаниями, с Петербургом вместо костного мозга? Когда-то, Белла, мы были русскими женщинами. Матушка, святая наша земля! Мы живали в твоем кромешном крепостном борделе. Мороз по коже. Впрочем, что толку держать зло на мучителей. Бог им судья. Они воспитывались француженками, спали с еврейками, женились на польках. Но насиловали и резали они нас. Пьяные, кроткие, мы выходили им навстречу, улыбались, и сбрасывали свои черные кашемировые шали, и успевали простить напоследок. Когда-то мы были женщинами. И Господь дал нам кровь чистую, звонкую, раскаленную. Но обошлись с нами люто, и та боль, которую было уже невозможно, уже грешно терпеть, однажды разорвалась, не оставив ни одной живой капельки. Льдом сковало изнутри. Сердцу не шелохнуться. Мы прогуливались по мертвым городам, вдоль мертвых рек. Нас влекли диковины порока, все, что таило инфернальную прелесть. Только это и поддерживало еще некое биение между ключиц. По правилам русской классики нас чаровала нищета. Мне кажется, это был ночной Лондон. Город, который не мог бы светиться и отраженным светом. Абсолютная твердая тьма, вертящаяся вокруг такой же абсолютной твердой тьмы. Нас мучило: что эта мертвенность? Стиль или ис¬тина? И мы шли в бедные кварталы заводить дружбу с молоденькими прачками и танцовщицами де¬шевых варьете. Вы помните эти острые локотки, запястья и щиколотки, сухие холодные ладош¬ки? Тусклый свет и просьба не тушить лампу. С ними в темноте страшно. Дышат ли? Утром благодарят, окаменев в реверансах. А прачки жмут руку по-мальчишески, смущенные как школяры преподавателю ненужного предмета. Потом рука пахнет шестипенсовым лавандовым мылом. До сих пор, чувствуете? Все тело до сих пор пахнет этими мертвыми девочками. Сумерки, Белла. Ваши пальцы разжались и выронили трубочку. Персефона подносит свирель к губам, чтобы позвать Вас в дорогу. Вы неприкаянны. Вы изгнаны из Борделя. Вам нет места среди его обитателей. Тем более — среди посетителей. Ангел соглядатайства, Вы обречены вальсировать в его лабиринтах с мо¬ноклем в глазу, выделяя детали, расшнуровывая интриги, ловя обрывки метаморфоз... ... потому что Вы правы, настаивая на постоянном обновлении версий. Николенька.

ЭСТЕТИКА КЛАССИЧЕСКОГО БОРДЕЛЯ