Беллины ночи.

Беллины ночи.
Статья Юлии Поспеловой в журнале "Домовой".

Фотографии Сергея Воронина, 1995.

Речь здесь пойдет о петербургской художнице, рисующей эротически, или рисующей эротику. Это неожиданные и красивые картины. Недавно одну из них приобрел Русский музей.

Белла Матвеева вышла в прихожую улыбчивая, нечесаная. «Мы завтракаем», — сказала она. Пробило пять часов пополудни. В момент нашего появления со стола срочно убирался чан гречневой каши с мясом, видимо, портивший стиль. Возникли крекер И кофе со сливками. Три женщины завтракали за ореховым столом и курили длинные коричневые сигареты — говорить было особенно не о чем, поутру все немного вялые. На окнах клубились газовые занавеси, и тополиный пух залеплял рот, не успевающий даже и закрыться от всей этой лени. «А не послать ли нам за шампанским, кисоньки?» — и Белла поежилась в своем неопределенном халате. С улицы были принесены две теплые бутыли алкоголя. Русский модерн начала века медленно торжествовал в изыске поз, нечищенной меди кофейника и шампанском спозаранку.
По телефону Белла говорила так: «Знаете ли вы, я влюбилась? М-м-м.. Да, его я знаю уже шесть лет, но только сегодня поняла, что влюбилась, да. Я хочу стать его рабой, я хочу отдать ему себя всю. А он не берет. Я сейчас это вам говорю и всем. М-м-м... Но извините меня, я не одна, я не могу это говорить». Дама с сильным малоросским акцентом в лице обратилась невесть почему по-английски к прислуживающей «экономке». Последняя оказалась владелицей берлинской галереи, где выставляются картины Беллы Матвеевой. (Сейчас живет в квартире Беллы, время от времени наводя там чистоту.) Итак, помилю художницы Беллы в комнате находились эротический фотограф Вита с добрым лицом и «экономка» Ульрпке с лицом тонким. Три веселые нежные женщины, поздно завтракающие.
Далее происходят следующие переговоры: «Белла, поедемте на Пушкинскую!» (Там новая выставка авангардистов.) Поцелуй, полуобъятие. «Let''s go to Pushkinskaya street». — «Ax, я не мог/, я не одета как следует, не причесана, аи кант, амм нот рэди. Объясняю». — «Поедемте, Белла, без вас все как-то не так и не то, вы знаете», — «Нет, и не уговаривайте меня». («Вы с Витой почему на "вы"? Вы знакомы недавно?» — вставляю я. — «Шесть лет».)
И над всей этой канителью — большие картины золотисто-красной русской гаммы: например, молодец в распахнутом кафтане с прической «под горшок» и с женской аккуратностью выписанным членом. И Эва, всюду одна и та же модель Эва, нежная Эва с высокой шеей, надменная Эва, узнаваемая по профилю ч затылку, коротко стриженному, с лисой на длинной спине. «Да поедешь ты наконец? То есть поедемте, Белла.. Ну, поедемте, милая, котик, ну прошу вас...» Тут ветер подул, жирный тополиный пух и тяжесть, и духота пролезли в комнату. Глаза слипались, слипались, было уже непонятно что, барам-дарам, и я легла, завернувшись в штору. «Едемте. Белла, рыбонька, я вас умоляю». — «Нет и нет, я не в лице». Лицо Беллы осталось внизу, а сама она при¬поднялась над людьми, над неряшливой постелью, над синей посудой, чуть позвякивающей на столе, пролетела вверху, в гомоне целующихся женщин, жара, золотые сгустки красок на картинах плавятся и тоже текут по воздуху, мешаясь с темно-красной варью, розовым тополиным пухом, белым воздухом. Наконец прорвало, и покатились яблоки, и тогда все стихло.
Ульрике, потеряв терпение, появляется уже закутанная в русскую шаль, в замшевом берлинском пальтишке прямо на халат и настойчиво твердит свое «Летс гоy». И Белла наконец раскрашивает лицо, натягивает на себя кружевные штанишки и розовое пальто. «Я ведь розовая...» Очевидно, имеются в виду ее лесбийские наклонности, о которых все знают со слов только самой Беллы. В таком виде вся компания выползает в восьмом часу вечера на улицу.
А там теплая и сырая муть Ленинграда, от которой мозги покрываются приятной плесенью, небо обморочное, без солнца. Деревья зеленеют кроной и корой одновременно, памятники — медью, люди — лицами, везде-везде этот петербургский оттенок зелени. Из водосточных труб течет теплая темно-коричневая вода с болотным запахом. Это тя¬желая Нева в круговороте, она же внизу, под мостом, переваливается, она же падает сверху как дождь, могущий размозжить голову, если нужно по сюжету.
Достоевские подъезды, гле кошки и громкие роковые песни, чаще с ударением на первом слоге, но нужно еще подняться на третий этаж, чтобы увидеть кичевых Иисуса и Деву Марию, золотые ковры по стенам, фотографию неуловимой эротики и Владика Монро — питерского лицедея, травести всех травести, с теплыми глазами и красиво оформленным задом. Он обрушивает на нас все свое белокурое обаяние и уже назначает встречу «в три часа ня мосту» (для интервью, конечно) — вот пример питерской беззаботности, непонятно, на котором из их мостов и ночью ли или днем все-таки. Но я согласно киваю, это Монро действует своим чудовищным красногубым обаянием.
Художник Тимур Новиков оборачивает к нам свое лицо завоевателя, со сломанным зверским носом, — он хозяин этого места, галереи. Его нос сломан генетически — это потомственный князь. Собственно, у него два разных лица при правом и левом освещении, что только доказывает родовитость. И еще один художник, Виктор Петрович, с голубым глазом и черным, смотрящим по ту сторону мира. Разносится джин в цветных пластмассовых стаканчиках и легкий запах анаши просто так. Белла крутит головой, паясничает, слушает речи, к ней обращенные, реагирует вяло и собирается уже уходить, потому что ее где-то ждут.
«Белла, а где вы бываете вечерами?» — «Вчера я была в театре, на балете». Ей самой как-то неудобно за эту правду. Она действительно была на балете. Танцовщик Вихорев ей близкий приятель, но вчера он привел ее милую Ульрике в компанию престарелых балерин, немножко пьяненьких, обучивших девочку таким выражениям, просто ужас. «В то время как я учу ее словам "тоска", "душа". Ульрике, пупсик мой».
Еще маячит над всеми белое-белое, как маска, лицо Владика Монро, еще приходят новые люди с теми же растрепанными космами, тихими дикими глазами и нежным запахом трав возле себя, но уже поздно, поз¬дно. За окном настойчиво не темнеет, весь город как сквозь слезы, что и называется «белые ночи». Для тех, кто любит порядок и спать без света, все это неудобно как слово «Санкть-Петербурр>, но такие люди и не должны жить в этом городе.
Недавно Русский музей купил картину Беллы Матвеевой («Лисанька моя»), тем самым приобщив ее к вечности.
Теперь о ее поездке к старым голландским мастерам. В Европе был февраль, как и в России, впрочем, но газоны уже оживали, там росли желтые цветы, и птицы пели свои дикие зимние песни. Белла с подругами жила в чьей-то старой мастерской. Их жизнь в Амстердаме имела ту психо¬логическую мутность, когда уже теряешь нить разговора, беседы ста¬новятся ежечайными и межобедными, а разборки бесконечными, как «а правда, что она говорила, что я говорила, что она говорила etc.». От этого в душе усталость. Тем не менее «у меня разрывалось сердце, когда я уезжала из Амстердама в Москву на несколько лисп, но сердце мое чувствовало, что разлука будет долгой, так оно и случилось».
Отсюда, n:t Европы, фотографические сюжеты для альбома Матвеевой «Эстетика классического борделя». Чистое искусство. И чистая коммерция — в соответствии с сюжетом. Но бывала ли художница там;" В этой грязной Европе просто найти привокзальную улицу красных фонарей. Там — за всю историю существования европейских борделей и ис¬кусства — уже привыкли к сотрудничеству. Если представиться Тулузом Лотреком, они поверят. Это высококачественные дома, где за отдельную плату проститутки расскажут историю своей жизни, украденную из Достоевского. Европа любит Достоевского. И Белла с ними беседовала, как Раскольников с Сонечкой.
Но один бордель стоит особняком, и на воротах его мы вывесим красное знамя как символ вожделения и мученичества. Это печальный бордель, где не существует воздуха, поэтому лица темные, исчезающие, как на масляных картинах. Здесь вы найдете тех женщин, которые так и не дали, и они предадутся вам со страстью и за весьма умеренную плату. Вы хотели этих женщин, и они собрались в одном месте, чтобы исполнить ваши желания, за которые вам еще будет стыдно на смер¬тном одре, но не сейчас же об этом думать. Никогда не знаешь, кого там встретишь и кто приведет тебя туда силой воображения. Боже мой, отцы семейств с безнадежными глазами, девушки, развращаемые рогами собственного целомудрия... но лучшие комнаты мы отдадим платоническим любовникам. Дайте им комнату — пусть, наконец, ры¬дают друг у друга на груди... Бордель вытесненных желаний с печально приспущенным алым флагом.
Всего этого нет в сюжетах Беллы Матвеевой, полных сексуального оптимизма. Потому что, если эротика теряет свой оптимизм, это уже поэзия, а не эротика.
Убейте меня, но зачем ей все это нужно, личина лесбиянки, скром¬ное «да, у меня действительно есть дочь, но это не важно», «это не важ¬но, где я родилась...» (А, непетербургское происхождение!) «Белла, я родилась в Челябинске, а вы?» — «А я... (растерянно) в Челябинской области...» И на Ленфильме Сергей Курехип говорит в телефонную трубку: «Беллочка, это правда, что вы влюблены? В Тимура Новикова? Расскажите мне, неужели на исходе двадцатого столетия еще встречается настоящая любовь?» Таким образом, и эта акция Беллы Матвеевой удалась.
Картина вторая: Белла вышла в прихожую вся в строгом и черном. Она определенно опасалась за превратное о ней представление. Трезвым голосом она попросила тех вопросов, которых у меня не было. Такую Беллу можно было помещать в учебник по искусствоведению, раздел «Ими гордится страна», такую Беллу нужно было мумифицировать для Русского музея, но с такой Беллой, конечно, уже не выпьешь и не попозируешь ей, нет. И я ушла, обиженная.
Призрак бродит по Ленинграду. Призрак императора Павла. Воздух полон экскурсоводами, они жужжат, облепляя исторические места, их петербургские, петроградские и ленинградские голоса разносятся течением Фонтанки. «Налево вы видите стены Михайювекого замка, где в ночь на., был убит император Павел с молчаливого согласия своего сына». Этот удушенный Павел даже в большей степени петербургский, чем сам Петр. Стучат колеса ленинградского метро, где вдвое теснее. Странный парень этот Павел. Жалко — мало нами правил. Пусть он был немного туп. Но зачем нам лишний труп? Ах, всегда здесь грязь месили, В этой варварской России. Ти-та-ти-та-та и далее по ходу метро.

"Юноша с павлином"
Белла Матвеева, 1990.
Холст, масло 100х150 см

Сайт создан в системе uCoz